Этому времени меньше повезло в литературе, чем войне. Меж тем это была эпоха драматическая, эпоха перелома, когда все ломалось и переходило в иную жизнь — и душа, и быт. Все мы — и воевавшие, и невоевавшие, — стряхнув сон войны, не знали, как жить. Как жили до войны — жить было нельзя, как жили во время войны — тоже. Надо было все начинать с нуля, а война висела на душе камнем, давила, не отпускала. Чувство свободы и освобождения смешивались с чувством стесненности, неустройства, незнания, как относиться к себе и людям. Что это, как не песнь любви посреди разорения, послевоенного разброда, несоединимости судеб, несоединимости бывшего тыла и бывшего фронта? Бывший тыл и бывший фронт (то есть люди воевавшие и остававшиеся в тылу) часто не понимают друг друга, страдают от этого непонимания и все же тянутся друг к другу. Тем, кто воевал, не понять тех, кто не воевал, а тем, кто не воевал, есть что рассказать воевавшим. И они воевали, да как!

По возрасту Юрий Додолев принадлежал к тому немногочисленному поколению прошедших войну писателей, которые к началу 70-х XX века в своих книгах уже сказали о себе и времени 40-х годов с большей или меньшей силой. И казалось бы, что добавить к уже написанному и известному можно было лишь детали, углубляющие или в чем-то уточняющие характер, особенности, атмосферу той незабываемой поры. Однако книги Додолева не плелись покорно в хвосте признанного художественного образца, они прибавили к нашему познанию эпохи нечто новое.

Никто из нас не хотел умирать, и я, блуждая взглядом по лицам людей, ставших по воле судьбы моими однополчанами, постоянно спрашивал себя, что уготовлено мне. О подвиге я не мечтал, о смерти старался не думать, а получить ранение, желательно самое пустяковое, хотел. Так думал не только я. В наших разговорах то и дело мелькали слова: до первой крови. И хотя проливать свою кровь было страшно, мы внутренне приготовились к этому.